«Все сбылось по Достоевскому»: Почему Россия спасет мир?

Эсхатологические сценарии Федора Михайловича: лекция Сергея Хоружего

В апреле 2019 года в Новгородском университете выступил Сергей Хоружий, главный научный сотрудник Института философии РАН, директор Института синергийной антропологии и доктор физико-математических наук. Он прочитал доклад «Эсхатология Ф. М. Достоевского и русская история» в рамках сессии совместного философско-антропологического семинара кафедры теологии и кафедры философии «Человек на границах». Публикуем литературно обработанную и сокращённую расшифровку лекции. 

Достоевский — автор, который всегда актуален. Эсхатологический контекст для разговора о Достоевском выбран не случайно. И прежде всего, потому что эсхатология — это тема времени. А сегодня налицо обострённое чувство исторической эпохи, ее очевидная окрашенность эсхатологией.

Мировой кризис: век назад и сегодня

Сегодняшняя ситуация кризиса сходна с той, что происходила в культурном сознании во всем мире ровно век назад. Тогда после Первой мировой войны Андрей Белый написал об этом целый цикл философских эссе «На перевале». В них он выразил собственное и всеобщее ощущение исторического момента как времени рубежа, тектонического сдвига во всех пластах реальности.

Этот сдвиг виделся ему под знаком всеохватного кризиса. Отдельные элементы цикла эссе носили именно такие названия: «Кризис жизни», «Кризис мысли», «Кризис культуры» и завершающий «Кризис сознания». Белый считал, что кризисы опасны и болезненны, но за ними должно идти обновление. Он писал: «Переживаю гибель культуры, встречаю рождение новой».

Цикл назван очень точно. Белый рисовал ситуацию «на перевале». А перевал – это точка, с которой открываются горизонты нового творчества. Однако можно заметить, что само слово «кризис» сегодня не является таким всюду звучащим. А мотив «перевала» сейчас практически не встречается.

За прошедшее столетие всеохватность и острота этого явления стали перерастать в эсхатологичность. Происходящее теперь осмысливается не в ключе «кризис и грядущее обновление», а скорее - «крушение и конец». Это настойчиво и бурно возникало еще в культуре постмодернизма.

Ситуация оказывается уже не «на перевале», а в эсхатоне. Эсхатон - это «последнее, крайнее». Сегодняшняя перспектива – ситуация вхождения в эсхатологическую плоскость. Поэтому и тема о Достоевском выбрана тоже под знаком эсхатона. Она находится между двумя временами – современностью и прошлым. По этой причине сначала реконструируем содержание эсхатологии Достоевского, а затем сопоставим ее с нашей эпохой.

«Все сбылось по Достоевскому»

 Почти сразу после эссе Андрея Белого, в 1921 году, состоялся столетний юбилей писателя. В России только что победила революция, и новый крупнейший, уже большевистский, журнал «Печать и революция» посвятил ему передовую. Ее написал крупнейший марксистский критик тех лет Владимир Переверзев. Статья начиналась фразой: «Все сбылось по Достоевскому».

Сбылось - очень емкий глагол с эсхатологическим содержанием. Сбылось – означает «состоялось, исполнилось». Состоялось некоторое исполнение времен: то есть напрямик явился заложенный во времени смысл. И что же означает в этом контексте заявление Переверзева?

Произошли эсхатологические события, в которых исполнилось нечто временное. В 1921 году всем по умолчанию было ясно, что это только что случившаяся Великая революция. Переверзев сразу же заявил, что подобное свершение – то, что прежде уже предсказал Достоевский. Соответственно, у него есть некоторая эсхатология, которой соответствует русская революция.

Такие выводы были сделаны в прошлый столетний юбилей Достоевского. Сейчас мы на пороге еще одного - двухсотлетнего. И разговор об эсхатологии писателя непременно должен продолжиться, но уже применительно к нашему времени. Необходимо понять: в чем сегодняшняя реальность сходится со сценариями Достоевского, а в чем расходится? Можно ли опять сказать: «Все сбылось по Достоевскому?»

Что такое эсхатология и как ее определять

Эсхатология – это какие-то «последние вещи».

Под эсхатой в переводе с греческого понимают всяческие «концы и завершения»: конец мира, крушения великих царств, пророческие предсказания.

Необходимо уточнить, что же подходит нам. В термине есть, как минимум, два основных смысла.

В исходном и главном смысле, эсхатология - это рассмотрение «последних вещей» на базе христианского Священного Писания. Она включала в себя пророчества Ветхого Завета и обетования о будущем Нового завета. Это эсхатология в строгом смысле. У неё существуют вполне определенные идейная и текстовая базы («Апокалипсис» Святого Иоанна Богослова).

Этот термин употребляется и в широком смысле. Когда уже не связывается исключительно со Священным Писанием. Такая эсхатология ведет речь о концах больших систем: империй, исторических эпох и, в итоге, человечества. Здесь опять по умолчанию имеют в виду катастрофические концы и лишь изредка какие-то благие.

Эсхатология Достоевского включает образцы и того, и другого рода. Она очень богата. И к ней у писателя было особое отношение. Еще при жизни Достоевского многие отмечали, что у него была некая эсхатологическая оптика. Она рассматривала вещи сразу в свете финального смыслового итога. Эту способность называли пророческой. А пророчество и эсхатология теснейше связаны.

Эсхатологические сценарии Достоевского

Достоевский был лично вхож в эсхатологическую стихию, поэтому у него она - одна из главных. И писалась по личному опыту, а не в порядке абстрактных рассуждений. У таких содержаний не только особая тема, но и особая природа. Они относятся к будущему, а речь о нем мы можем вести только в условном элементе.

Поэтому высказывания такого сорта сводятся в особые дискурсивные формы - гипотезы, форсайты в науке; а в ненаучном тексте - в картины и сценарии. Последний термин подойдет нам для описания больше всего, потому что «сценарий» сразу включает аспект процесса. Будем ставить задачу выделить дискурс, который складывается из эсхатологических сценариев.

Главный из них обнаруживается сразу. Достоевский - христианский писатель. Причем его христианство усиленно сосредоточено на самом Христе. Отсюда должно следовать, что для него главный эсхатологический сценарий – это соединение с Христом. К тому же, реальные тексты полностью это подтверждают. Особой силы сценарий достигает в последнем романе «Братья Карамазовы».

С другой стороны, по учению Православной Церкви соединение с Христом (не только человека, но и всего сотворенного бытия) и есть итоговое назначение тварного мира. Поэтому это, по сути, ортодоксальный сценарий Спасения. В частности, в романе «Братья Карамазовы» он возвещается усиленно и напряжённо. В нем Достоевский целенаправленно вводит опознавательные маркировки - эсхатологические девизы православной апокалиптики «Буди!».

Достоевский не забыл внести в свои сценарии и некоторые пункты, которые сегодня становятся актуальными. Например, у него учтена экология. Дело всемирного спасения охватывает не только человечество, но и весь тварный мир. Старец Зосима говорит о животных так: «С ними Христос ещё раньше нашего. Вся тварь устремляется к слову. Христу плачет». Здесь также есть своя текстовая база - общеизвестные экологические стихи Апостола Павла в Новом Завете.

Сценарий полностью соответствует православному вероучению, но при этом глубоко оригинален. Он складывается из двух разных частей, следующих друг за другом. Первая - спасение самой России; вторая - спасение всемирное, которое инициируется Россией и питается ее духовной энергией.

В набросках романа «Бесы» также можно найти сжатое выражение всего сценария и его отдельных частей: «Христианство спасет мир, и одно только может спасти». «Христианство только в России есть, в форме православия. Россия спасёт и обновит мир православием. Если будет веровать». Три последних слова могли бы и не присутствовать, поскольку и без них обе части уже сформулированы. Однако Достоевский целенаправленно дает заключение: «Если будет веровать». Это гениальная оговорка. Без неё писатель рисовал бы просто абсолютный детерминистский мир, где все замкнуто и предопределено. А подобное замечание восстанавливает открытость «космоса Достоевского».

Спасение России или сценарий первый

В свой поздний период Достоевский неоднократно причислял себя к славянофильству. Первая часть «Спасение России» строится именно на таких идеях. Этот сценарий описывается сначала в сбивчивых речах князя Мышкина в «Идиоте», а затем и в экзальтированных монологах Шатова из «Бесов». В «Братьях Карамазовых» он приобретает своего истинного выразителя - старца Зосиму. Вся центральная и ключевая глава книги состоит из его бесед и поучений. Эта часть и есть эсхатологический сценарий. Она написана в специфической стилистике эсхатологической проповеди (повторы девизов «Буди! Буди!», «Время близко!»).

Идейный стержень этой главы – краеугольный камень всей русской идеи Достоевского.

Русский народ хранит христианскую веру и никогда ее не утеряет. На одной странице поучений Зосимы трижды, как заклинание, повторяется «Господь спасет Россию». Но в том же сценарии говорится: «В настоящий момент эта связь, и эта вера под большой угрозой, ибо наступают атеизм и социализм».

И то, и другое – это две большие темы Достоевского, у каждой из которых есть свой эсхатологический аспект. Кроме того, писатель считает, что у них общий исток -  католичество (искажение и предательство христианства).

Достоевский полагал, что угроза атеизма и социализма в России весьма серьезна: они подчиняют себе все высшие просвещенные сословия. Но по предсказаниям Зосимы их никогда не примет главная инстанция – народ. «От народа спасение Руси. Неверующий деятель у нас в России ничего не сделает. Народ встретит атеиста и поборит его». В России, в противоположность Европе, воцарится социальная гармония. «Даже развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным. А бедный, видя смирение его, поймет и уступит ему с радостью, и лаской на благолепный стыд его».

Незаменимую роль в спасении России играют русский монастырь и русский инок. Они некий сокровенный очаг, откуда распространяется дело Спасения. Именно от монастыря народ обретает начало веры, молитвы, смирения, и они для него становятся залогом праведной жизни.

Очень важная часть этого русского сценария – похвала русскому иноку. В целом исторического христианства Достоевский выделяет сокровенное ядро, которое в смирении и молитве веками хранит живую связь с Христом. Это православное подвижничество. Именно присутствием его и обеспечивается благой исход эсхатологического сценария.

Мировое Спасение как второй сценарий

От первой смысловой части идут нити ко второй – спасению всего мира. Старец Зосима вводит понятие «вселенской правды», которая будет явлена от Востока. Именно от России будет представлен образ Христов всему миру. Сценарий расширяется из российского во всемирный: «Общество христианское пока само еще не готово ... и пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения во единую вселенскую и владычествующую церковь. ... лишь сему предназначено совершиться!».

Сподвижник старца, отец Паисий, делает важное уточнение: «Не церковь обращается в государство. То Рим и его мечта. То третье дьяволово искушение. А напротив, государство обращается в церковь, доходит до церкви и становится церковью на земле. ... Это и есть великое предназначение православия». И опять ритмический повтор: «От Востока звезда сия воссияет».

Это уже глобальная история, которая абсолютно загадочна. Идеал «государство обращается в церковь» - это несимметричный сценарий. Превращение церкви в государство представить нетрудно. А вот превращение государства в церковь – это уже формула с совсем неясным содержанием.

Далее следует настойчиво подчеркиваемый мотив воссияния от Востока. Здесь обе части связываются между собой. Достоевский выступает уже не только как писатель, но и как проповедник славянофильства. «Европа ждет от нас Христа. Она нам науку, а мы им Христа. В этом все назначение России» (из материалов к «Подростку»).

Почему именно Россия спасет мир?

Это объясняется в заключительной части. Причина в том, что русский народ обладает уникальными достоинствами – всемирной отзывчивостью и свойством всечеловечности. По Достоевскому, русский человек наделен способностью полного проникновения в душу и характер любого народа. Он реализует себя только в братском единении: «Ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское ... изо всех народов наиболее предназначено». «Стать настоящим русским ... и значит только ... стать братом всех людей, всечеловеком...» «... наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

Братство и воссоединение, которые здесь утверждаются - это не какие-то политические тенденции смягчения международной напряженности. Это элементы эсхатологического сценария. Здесь Достоевский имеет в виду финальные судьбы человеческого рода, а вовсе не текущую ситуацию: «Стать настоящим русским ... и значит ...изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех времен по Христову евангельскому закону!».

 Пушкин являет собой фигуру всемирного и всечеловеческого гения для Достоевского. И выступает как наглядный пример того, что это «русское назначение» вполне реально: «Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться». Он персональный эсхатологический аргумент Достоевского.

В своем сценарии Достоевский мало и не совсем верно представил «церковную мистику» – высшие ступени духовного опыта, с помощью которых достигается Обожение и Преображение. Сценарий в этом отношении не до конца полный. Также есть и авторские привнесения. В Священном писании не утверждается об особой роли России, однако и не указываются конкретные обстоятельства эсхатологического исполнения. Поэтому для христианского сознания естественно предполагать, что духовные дары именно русского народа предназначены доставить энергию для всеобщего восхождения.

С позиции богословия Достоевский балансирует на грани между допустимой надеждой и недопустимым лжепророчеством. Эту черту можно проследить. Надежда говорит об отчаянном ходе вещей. А лжепророчество утверждает, что для такого хода вещей есть божественная санкция, и он сакрально предопределен. Однако речь о роли России находится в сфере надежды, поэтому ее сценарий остается в ортодоксальных рамках.

«Народ-богоносец»: миф или реальность?

Однако речь об уникальности России вовсе не удерживается в этом элементе, а далеко за него переходит. И этот переход маркируется в дискурсе Достоевского понятием «народ-богоносец». Такого понятия в богословии не существует. В отличие от существующих терминов («богопричастность», «богообщение» и т. д.), слово «богоносец» предполагает абсолютно нерушимую связь с богом. Она лежит в самой природе богоносца и, в частности, его народа

Народ-богоносец - это богоизбранный народ, имеющий свой собственный нерушимый завет с богом, подобно библейскому Израилю. Достоевский усиленно подчеркивает, что народ-богоносец может быть единственным: «Если великий народ не верует, что в нём одном истина (именно в одном и именно исключительно), что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной ... то он перестает быть великим». «На всей Земле единственный народ-богоносец».

«Единый народ «богоносец» – это русский народ». Однако Новый Завет заключен со всеми христианами и со всей тварью. Но не с одним каким-то народом. Поэтому любая трактовка истории и духовности России, опирающаяся на это понятие, - националистическое искажение христианства.

У Достоевского такое искажение, наряду с другими, присутствует. Однако понятие «народа-богоносца» употребляется у него предельно скупо. Всего три упоминания в «Бесах» и одно в «Братьях Карамазовых». Причем в «Бесах» «богоносец» пишется только в кавычках. А автором идеи выступает «великий грешник» Ставрогин. В «Братьях Карамазовых», хоть слово встречается один раз, но уже не обрамлено кавычками. А утверждение «сей народ - богоносец» звучит из уст старца Зосимы.

Русский миссионизм в контексте Достоевского

Достоевский выступает с позициями русского миссионизма, и именно об этом его второй эсхатологический сценарий. В «Дневнике писателя» он формулирует его так: «С Востока и пронесется новое слово миру ... которое, может, вновь спасёт европейское человечество». «Россия уже сознает про себя, с народом и царем своим во главе, что она лишь носительница идеи Христовой, что слово православия переходит в ней в великое дело, что уже началось это дело...». Такие ожидания питал Достоевский, когда началась Турецкая война, в которой Россия выступала освободительницей балканских христиан.

 Сценарий миссионизма прописан у Достоевского совсем прямым текстом и даже с какими-то крайностями. В набросках к «Бесам» Ставрогин выступает настоящим апокалиптиком: «Мы несем первый рай тысячелетний, и от нас выйдут Энох и Илия, чтоб сразиться с антихристом, т.е. духом Запада».

Это уже действительно откровенная эсхатология.

Поражает в этом вопросе, на первый взгляд, странное сочетание агрессивного утверждения русского лидерства и восторженных фраз «горячего материнского служения России всем народам как дорогим детям». Но объяснение этому простое: чтобы братское единение могло осуществиться в сегодняшней истории, православная Русь должна стать мировым лидером. Все войны и конфликты страны обретают эту мистическую и эсхатологическую проекцию. Яркий пример - судьба Константинополя, которая так волновала писателя.  Достоевский считал, что не только Константинополь, но и Святая земля Палестина должна быть в орбите русского православия.

Католический вопрос в сценариях писателя

Из сценариев, которые базируются на Священном писании, у Достоевского есть и ещё один, противоположный первому, – католический. Он оформляется в цельную концепцию именно в Легенде о Великом инквизиторе. А до этого встречается в речах князя Мышкина перед припадком.

Основу сценария составляет резкий антикатолицизм Достоевского, который также получает эсхатологическую проекцию. Писатель считал, что католичество отказалось от христианства худшим образом: злостно подменив его проповедью антихриста. Главное доказательство этого по Достоевскому – превращение папской церкви в государство.

 Здесь католическая антитеза православной эсхатлогии. В основе нее переход на сторону сатаны путем принятия трех его искушений: чуда, тайны и авторитета. «Мы давно уже не с тобою, а с ним,» - говорит Великий инквизитор Христу. Речь идет о сатане. Инквизитор напрямик заявляет Христу, что они, католики, уже давно с антихристом. А для представителя христианской церкви это абсолютно недопустимое высказывание.

Легенда написана в специфической поэтике скрытого самообвинения. Великий инквизитор говорит прямо все, что нужно для его собственного разоблачения. Причем этот текст пишет его обвинитель Иван. Это новаторское письмо. Вскоре такой своеобразный прием был подхвачен: именно так написаны «Протоколы сионских мудрецов», а позднее и речи подсудимых на сталинских процессах.

Католичество, по утверждениям Ивана и Великого инквизитора, делает сатанинский выбор. Инквизитор говорит: «Мы отвергли тебя и пошли за ним». «И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: «Тайна!». ... и тогда настанет для людей царство покоя и счастия». Он дает прямую и открытую инверсию – буквальное переворачивание «Апокалипсиса» Ионна Богослова. Это третий сценарий.

Бесовщина и эсхатологическая проекция

Следующий сценарий относится уже к широкой эсхатологии. Это история «Бесов». В ней представлена еще одна линия миссионизма, но уже второстепенная. А главный сценарий, заявленный в названии и эпиграфе, призван изобличить «бесов» (революционеров и нигилистов), которые закружили Россию. Учение главного «беса» Петра Верховенского почти целиком, цитатно во многих местах, соответствует убеждениям радикала и авантюриста Сергея Нечаева. А события, которые вокруг этого разворачиваются, могут полноценно рассматриваться как еще один эсхатологический сценарий.

Это теория и практика глобального разрушения, где позитивные задачи попросту отбрасываются. Достоевский уточнял, что это явление нельзя путать с социалистическим движением, поскольку в нем выдвигались хоть какие-то цели построения светлого будущего. У Нечаева же ничего подобного нет. Его знаменитый «Катехизис», который Достоевский чуть ли не весь переписал в набросках к «Бесам», утверждал: «Наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение».

Особые усилия направлялись на распад общества и человека: «Чувство родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены». Средства достижения допускались любые, с особым предпочтением жестоких: «Чем больше смуты, беспорядка, крови, провала, огня, разрушения преданий – тем лучше». Это разрушение действительно развернуто в эсхатологическом масштабе.

Из жанровых признаков здесь нет никакого финального апокалипсиса. Как говорят новозаветные формулы, должно произойти обличение всех дел праведных и неправедных. Но это эсхатология нигилизма – особый тип Достоевского, который появляется у него впервые. Еще одно художественно-религиозное открытие.

Зато присутствует гротескность сценария. В его видении сталкиваются максимально чужеродные стихии: апофеозы разрушения и праздник, самоубийство и рождение младенца, драма отношений человека и бога и шутовская кадриль Лямшина. Именно в этом сценарии и собрана квинтэссенция всего, что следующее поколение и будут называть «достоевщина».

На протяжении всего романа готовится праздник, который происходит в финале. Это антикульминация. Эсхатология и одновременно пародия на нее. В своих заметках Достоевский вывел резюмирующую формулу этого сценария: «Ночь с нелепыми событиями и со страшной развязкой».

Он оставляет впечатление предельного крушения, падения. Но для Достоевского границ не существует. И поэтому мы обнаруживаем у него на той же кривой еще одну эсхатологическую линию, заходящую еще дальше, - постэсхатологию. Ее представляет этюд «Бобок». Его жанр (разговоры мертвых) – эсхатологический, потому что место действия находится за пределами земного бытия. Здесь речь идет действительно «о последних вещах», следующих за физической смертью. И это истинная эсхатология.

Фото: Светлана Разумовская и из открытых источников.